Жизнь сестер во Фрайбурге мало походила на шварцвальдскую вольницу, но и здесь они смогли найти свою сказку. Картинкой из книжки братьев Гримм казался им мостик Швабенторбрюкке с игрушечными островерхими башенками и статуями рыцарей. К мостику, по воспоминаниям Анастасии, сестры ходили с матерью гулять: «Втроем всходим на горбатый мост над маленькой зеленоватой рекой. По бокам моста – каменные рыцари». (Не отсюда ли любовь Марины к рыцарю Брунсвику на Карловом мосту в Праге?)
Швабентор, Швабские ворота в двух шагах от скучной Вальштрассе, словно перенеслись в город из исторических романов, из того же любимого «Лихтенштейна». На стене воротной башни – роспись: прекрасный рыцарь, Святой Георгий с бело-красным щитом, разит змия. И милый мостик, и романтические Швабские ворота – умелая имитация старины, фантазия архитекторов начала XX века на тему средневековой архитектуры. По-настоящему древним был только нижний этаж ворот, уцелевший с XIII столетия. Основная часть башни надстроена в 1901 г., а роспись появилась и того позднее. Трудно сказать, знала ли об этом Марина, замечала ли внизу росписи дату «1903». «Святой Георгий во Фрайбурге на Швабентор» навсегда остался в ее памяти вместе с другими немецкими сокровищами детства.
А детство вдруг закончилось: в феврале 1905 года здоровье Марии Александровны ухудшилось, ей пришлось переехать в легочный санаторий на шварцвальдском курорте Санкт-Блазиен, который девочкам Цветаевым не приглянулся. Потом было печальное возвращение в Россию с безнадежно больной матерью, ее смерть в Тарусе 5 июля 1906 года.
«Все бледней лазурный остров – детство,
Мы одни на палубе стоим.
Видно грусть оставила в наследство
Ты, о мама, девочкам своим!»
(1907-1910)
«Германия – мое безумье, Германия – моя любовь"
В Германию Марина снова попала в 1910 году, восемнадцатилетней. Опять немецкий пансион, на сей раз на востоке страны в семье пастора. Здесь сестры прожили лето, пока отец занимался в Дрездене делами будущего музея. Девочки должны были освежить разговорный немецкий и овладеть с помощью фрау пасторши основами домоводства. Вот Маринин автопортрет той поры из дневниковых записей 1919 года: «Местечко Loschwitz под Дрезденом, мне шестнадцать лет, в семье пастора – курю, стриженые волосы, пятивершковые каблуки (Luftkurort [климатический курорт – М.А.], система д<окто>ра Ламана, – все местечко в сандалиях!) – хожу на свидание со статуей кентавра в лесу, не отличаю свеклы от моркови (в семье пастора!) – всех оттолкновений не перечислишь! Что ж – отталкивала? Нет, любили, нет, терпели, нет, давали быть».
Любовь Цветаевой к Германии не закончилась вместе с детством, она стала с годами более осознанной, зрелой, духовно наполненной, безоглядно-страстной. Эта любовь ни на толику не ослабела, когда Германия и Россия вступили в первое в ХХ столетии противостояние.
1 декабря 1914 года Цветаева пишет стихотворение «Германии» – вызывающе дерзкое признание в любви к воюющей против ее родины стране.
Ты миру отдана на травлю,
И счета нет твоим врагам,
Ну, как же я тебя оставлю?
Ну, как же я тебя предам?
И где возьму благоразумье:
«За око – око, кровь – за кровь», -
Германия – мое безумье!
Германия – моя любовь!
Ну, как же я тебя отвергну,
Мой столь гонимый Vаtеrlаnd,
Где все еще по Кенигсбергу
Проходит узколицый Кант,
Где Фауста нового лелея
В другом забытом городке –
Geheimrat Goethe поаллее
Проходит с тросточкой в руке.
Ну, как же я тебя покину,
Моя германская звезда,
Когда любить наполовину
Я не научена, – когда, –
– От песенок твоих в восторге –
Не слышу лейтенантских шпор,
Когда мне свят святой Георгий
Во Фрейбурге, на Schwabenthor.
Когда меня не душит злоба
На Кайзера взлетевший ус,
Когда в влюбленности до гроба
Тебе, Германия, клянусь.
Нет ни волшебней, ни премудрей
Тебя, благоуханный край,
Где чешет золотые кудри
Над вечным Рейном – Лореляй.
Упоением Германией, восторженным теоретизированием о немецком характере и немецкой культуре, восхищением немецким языком, литературой, всем немецким полны дневниковые записи 1919 года. Цветаева отождествляет себя с Германией, срастается с нею, стирает границы между этой страной и собой. «Моя страсть, моя родина, колыбель моей души!»
«Во мне много душ. Но главная моя душа – германская. Во мне много рек, но главная моя река – Рейн».
Германия словно по ней скроена: «Франция для меня легка, Россия – тяжела. Германия – по мне. /…/ Германия – точная оболочка моего духа, Германия – моя плоть: ее реки (Ströme!) – мои руки, ее рощи (Heine!) – мои волосы, она вся моя, и я вся – ее!»
«Мое вечное schwärmen [мечтать – М.А.]. В Германии это в порядке вещей, в Германии я вся в порядке вещей, белая ворона среди белых. В Германии я рядовой, любой».
«Мне, до какой-то страсти равнодушной к внешнему, в Германии просторно».
Поэтесса восстает против мифа об упорядоченно-скучном, прозаически-ограниченном немецком характере. За размеренностью быта она прозревает безмерность духа.
«Ни один немец не живет в этой жизни, но тело его исполнительно. Исполнительность немецких тел вы принимаете за рабство германских душ! Нет души свободней, души мятежней, души высокомерней! Они русским – братья, но они мудрее (старше?) нас».
«О, я их видела! Я их знаю! Другому кому-нибудь о здравомыслии и скуке немцев! Это страна сумасшедших, с ума сшедших на высшем разуме – духе».
«В Германии меня прельщает упорядоченность (т. е. упрощенность) внешней жизни, – то, чего нет и никогда не было в России. Быт они скрутили в бараний рог – тем, что всецело ему подчинились».
Как чудом, упивается Цветаева немецким языком. «Urkraft [первозданная сила – М.А.], – не весь ли просыпающийся Хаос! Эта приставка: Ur! Urquelle, Urkunde, Urzeit, Urmacht».
«Ausflug. Вы только вслушайтесь: вылет из… (города, комнаты, тела, родительный падеж). Ежевоскресный вылет insGrüne [на природу – М.А.], ежечасный – insBlaue, в голубизну». «Treue [преданность – М.А.] – как это звучит!»
Германия для Цветаевой – светоч культуры, ее средоточие, ее проводник. «Когда меня спрашивают: кто ваш любимый поэт, я захлебываюсь, потом сразу выбрасываю десяток германских имен. Мне, чтобы ответить сразу, надо десять ртов, чтобы хором, единовременно». «Музыку я определенно чувствую Германией (как любовность – Францией, тоску – Россией). Есть такая страна – музыка, жители – германцы». «Я, может быть, дикость скажу, но для меня Германия – продолженная Греция, древняя, юная. Германцы унаследовали. И, не зная греческого, ни из чьих рук, ни из чьих уст, кроме германских, того нектара, той амброзии не приму».
В воображаемом диалоге о минувшей Первой мировой войне Цветаева, как щит, выставляет два слова – Гёте и Рейн, высшие символы немецкого духа.
– «Что вы любите в Германии?
– Гёте и Рейн.
– Ну, а современную Германию?
– Страстно.
– Как, несмотря на…
– Не только не смотря – не видя! /…/
– Что же вы видите?
– Гётевский лоб над тысячелетьями.
– Что же вы слышите?
– Рокот Рейна сквозь тысячелетия.
– Но это вы о прошлом!
– О будущем!»
Оправдание прошлого и надежда на будущее для Цветаевой в том, что «Гёте и Рейн еще не свершились».
"Hura! Hura! Der Bus ist da! Wir faren an den FKK !"
